Всемирный следопыт, 1929 № 10 - Страница 25

Теперь мне предстояла более интересная, увлекательная работа: рисовать диких зверей, непрерывно двигающихся, не подчиняющихся никаким приказаниям.

«Рисует»… «Нет, торгует пеналами»…

Переговоры затянулись, наступили холода, а я опрометчиво полагал, что зарисовка зверей не будет представлять для меня затруднений. «Три недели, — думалось мне, — только три недели, и все будет окончено».

На самом деле вышло иначе, Вместо тропических зверей издательство предложило мне рисовать зверей СССР, как назло великолепно переносящих холод и зимующих на воле. Правда, список зверей составлял я сам, но не мог найти среди них ни одного, не способного переносить холод.

В смысле выбора одежды дело было просто: валенки, свитер, малахай. Но руки? Что делать с руками? Я пробовал рисовать без перчаток. Невозможно. Через две-три минуты пальцы отказывались служить.

Один из моих друзей-художников дал мне добрый совет:

— Я всегда работал зимой, и нет лучшего средства от замерзания рук, как хороший шерстяной носок.

— Но позвольте, ведь я рисую не ногой, — робко заметил я.

— Ну, так что же, наденьте на руку носок, в отверстие вставьте карандаш или кисть. Чудесно!

Совет оказался добрым только наполовину. Пальцы были вместе и переносили холод легче. Однако мне пришлось вследствие морозов работать только сангиной и карандашом. Свисавший с руки носок упорно волочился по рисунку и пачкал начатые работы. А концы пальцев не чувствовали бумаги и не слушались.

Несколько дней я работал без перчаток, то-и-дело оттирая снегом окоченевшие руки. А потом вдруг вспомнил о трамвайных кондукторах. Как и они, я отрезал пальцы у перчаток, и дело пошло на лад. Правда, часто, когда зверь сидел в нужной мне позе, руки теряли чувствительность. Приходилось оттирать их снегом. А когда снова хватался за сангину, было уже поздно: зверь менял позу.

Работа рисовальщика вообще похожа на охоту. А зарисовка зверей напоминает мне стрельбу по движущейся цели. Приходится приспособляться. Клетки слишком малы. Звери мечутся по ним, от холода часто свертываются, засыпают. Словом, вместо спокойной работы пришлось караулить около каждой клетки, перебегать от одной к другой, ловить зверей «на лету». Приспособления мои не блистали сложностью: фанерный ящик для бумаги, складной стул и пенал. На стул я клал ящик, а сам с фанерным листом и бумагой, укрепленной на нем, бегал вдоль клетки, «охотясь» за зверем. При появлении экскурсии или значительной группы посетителей я складывал свои принадлежности и мерно вышагивал по аллее, стараясь быть похожим на служащего или сторожа зоопарка.

За сторожем Колька плелся, волоча больную ногу…

Это не всегда мне удавалось. Однажды группа детей окружила меня и, заметив пенал, лежащий на стуле, долго обсуждала вопрос о том, что я делаю.

— Рисует, — говорили одни.

— Нет, торгует пеналами, — возражали другие.

На вопросы детворы я молчал, загадочно ухмыляясь. Так и ушли ребята, не решив, кто я — рисовальщик или торговец пеналами.

Для художника зеваки самый страшный враг. Стоит ему сесть где-нибудь работать, как сзади словно грибы вырастают пять-шесть человек, упорно смотрящих ему в спину. На просьбу не мешать они обыкновенно отвечают:

— Мы не мешаем, мы только смотрим.

Практика научила меня кротко отвечать таким людям:

— Граждане, приходите через полчаса. Я кончу и покажу вам.

Ласковый тон. заставляет их уходить, но стоит ответить резко, и разгорается спор. А тогда прощай покой, а главное пропадает охота работать.

В зоопарке я делил посетителей на несколько групп. Экскурсанты, — они деловито переходят от клетки к клетке, делая записи, заметки. Мешают мало, потому что торопятся и ходят скопом. Рабочие, — те ходят семьями, стыдясь своего невежества, коверкая надписи на клетках: «Кузаур, казаур, казар», — по складам читают они и робко поглядывают на вас. Так же робко заглядывают они и на рисунок, вежливо извиняясь, стараясь не мешать. Мне кажется, они частенько принимали меня за учёного сотрудника зоопарка.

О детях я и не говорю: от них нет спасения. Разве только сделать выражение лица как у мертвого судака и с видом директора зоопарка прогуливаться вдоль клеток, пока они как саранча не пронесутся мимо. Еще опаснее казалось мне сочетание родителей с малыми детьми. Издали завидев меня, они говорили: «А вот и дядя, который рисует». Затем приближались, брали ребят на руки и становились за моей спиной.

Один раз я отделался от такого любвеобильного родителя, язвительно заметив ему, что в плату за помещение не включена стоимость наблюдения за работающим в зверинце художником. Он ушел, раздраженно бормоча: «Нельзя и посмотреть детям как рисуют». В другой раз это средство не произвело никакого впечатления. Наоборот, разъяренная мамаша долго стояла в отдалении, потрясая руками и крича мне: «Хорош художник! Боится показать свои работы».

Забыл упомянуть еще об одной категории зрителей. Это пьяницы и вредители. Пьяниц я видел всего два раза. Один из них долго стоял передо мной, убеждая меня в том, что он любит искусство. А потом стал жалеть запертых в клетке зверей. В другой раз подошла пара молодых людей в форменных технических фуражках с дамами под ручку. Остановившись рядом со мной, спугнули ястреба, которого я рисовал, и закричали: